Искусс
тво, как и история, во многом развивается по спирали. На его замысловатых завитках, удаленных друг от друга хоть на десятки, хоть на сотни лет, все те же темы: любовь и ненависть, героизм и предательство. Во многом это залог бессмертия классики, понятной и мудрой сквозь века, а еще – свойство, делающее возможной эволюцию человека без потери столь мешающих нам порой «атавизмов» в виде совести, чести, взаимоуважения. Меж тем творческий вихрь, кружащий хрестоматийных героев и бессмертные сюжеты, с великим удовольствием меняет порой и без того непредсказуемую траекторию своего движения. Одно из таких «отклонений» современного искусства – тяга к скрупулезному исследованию, препарированию всякого рода аномалий с нравственным знаком минус. Есть что-то в этом от детской забавы: преодолевая боль, вскрывать зажившие раны, глядя, как оттуда течет кровь. Как знать, возможно, это тот самый вектор искусства, который актуален, необходим здесь и сейчас.
Слишком много дыма из-за всего… По крайней мере, молодой московский режиссер Алексей Доронин в этом уверен. В Орловском государственном академическом театре им. И.С. Тургенева он поставил спектакль «Дубровский» (по произведению Александра Пушкина), который открыл новый, 204-й сезон.
На операционном столе Алексея Доронина оказалась пусть мелкопоместная, но безграничная на отдельно взятой территории власть, дикая барщина, которой он перемыл все косточки, разобрал все скрипящие суставчики, сделал переливание крови, «просветил» творческим рентгеном мозг и путем хирургического вмешательства убедился в отсутствии в данном организме сердца.
Отталкиваясь от Пушкина, режиссер весьма смело смещает акценты, делает творческие эксперименты, порой переходя в плоскость видения Достоевского, а иной раз и в кафкианскую «жуть». Даже на афише с названием спектакля вместо юного, горького, романтичного Дубровского – помещик Кирила Петрович Троекуров (заслуженный артист России Павел Легкобит) со взглядом властным, жестоким, холодным… Пожалуй, эти три определения вполне характеризуют его отношение к людям всех мастей и калибров, а также характер постановки.
Именно атмосфера – главное действующее лицо спектакля.
Нерассеивающийся низкий густой туман – не то кладбищенской, не то какой-то отравляюще-химической природы. Нескончаемая, резкая, грубая, страшная, давящая музыка вперемешку с собачим лаем. Тяжесть и пугающая однозначность во всем: деревянная стена, размыкающая пасть большими и маленькими дверными проемами, железный мост вдали, чернота, пустота… Режиссер и художник Доронин ловит и удерживает настроение, которое просачивается во все щели пространства души и остается в ней на протяжении всего спектакля. Иногда бывает просто невмоготу от бесконечных драк, угроз, сцен насилия, выстрелов, символизирующих новую смерть, лязга острых ножей и затачиваемых кос, тяжелых слов и звуков. Светлым картинам места нет по определению. Все покрыла копоть троекуровщины.
У Кирилы Петровича не дворня – псарня, заточенная, словно между Сциллой и Харибдой, между разъяренным медведем и вездесущей гончей, между гневом и вседозволенностью гос-подина. Все повязаны властью, но находятся по разные стороны барьера. Оттого, очевидно, особое внимание уделяется даже не построению линии центральных персонажей, а выверенной ансамблевой игре актеров. Персонажи все вместе словно фон страшной и невозможной картины падения, растления, унижения.
Математика души Режиссер опускает все привычное, все человечное и многое пушкинское…
Хоровод его дворовых девок больше напоминает вереницу монахинь, толпу наложниц, невинных дев, обреченных на жестокую расправу. От привычных «Калинки-малинки», Арины Родионовны, дружных хороводов, вечерних посиделок с песнями и прибаутками остался лишь механистически бездушный взмах белыми платками.
Становится не по себе… Ощущение разжигает какая-то беспристрастность манеры Троекурова, его уверенная привычка. Герой Павла Легкобита привычно элегантен, привычно подтянут, привычно неуступчив, привычно коварен. Будто на протяжении целых веков он лишь казнит и не милует, выбирает жертв и забавляется с ними на разные лады. Все равно, будет ли среди низвергнутых последняя чернавка или практически ровня – помещик Андрей Гаврилович Дубровский (заслуженный артист России Михаил Корнилов).
Есть определенная уверенность в каждом жесте и взгляде барина: так было и будет всегда. Как говорит мудрая, нежная, исстрадавшаяся за свою долгую жизнь няня Егоровна (заслуженная артистка России Татьяна Симоненко), страх и трепет сменит суета сует…
Многие перемололи себя в муку. В свите спектакля хватает героев, готовых служить, прислуживаться и даже пресмыкаться ради выгоды и спокойствия. Все предавший, кроме кошелька и удовольствия, заседатель Шабашкин (заслуженный артист России Николай Чупров), одним движением руки поставивший русского мишку на колени князь Верейский (Сергей Аксиненко), ненасытный и трусливый Спицын (Павел Сыромятников), ослепленный чужой и своей властью жестокий и безнаказанный лакей Тимошка (Сергей Евдокимов). У них общий знаменатель – власть, у остальных – лишь страх.
Ни луча света в темном царстве. Зато злой дух или злой рок является весьма отчетливо – это таинственный некто (Михаил Лысанов), мерно прохаживающийся по сцене, наблюдающий за всеми, незримо присутствующий, посылающий счастливый случай…
По ту сторону Вполне понятно, что старший Дубровский неминуемо погибает, проигрывает, на всех фронтах уступая «лютому зверю». Владимир Дубровский пытается защитить отца, укрыть его от лавины волнений, но тщетно… Пришел черед нового поколения давать бой жизни. Разбойник поневоле без антуража романтики, Дубровский растерян, обижен и в какой-то мере сломлен. Не идет на авантюру, бессмысленный подвиг, терзаемый жаждой мщения, а, скорее, попадает в ловушку судьбы, инкогнито определившись в дом Троекурова и влюбившись в Машу (Наталья Ткаченко).
Подразумевая за своими плечами «банду», Владимир всегда и во всем один, несмотря на абстрактную поддержку своих крепостных разбойничков. Не Робин Гуд, не Чайльд-Гарольд…
Дубровский ведь тоже разбойник, похититель, поджигатель, в кармане которого припрятан пистолет. Благородство, по большому счету, пробуждает лишь нежданная любовь к Маше. Но и она как-то внезапно вспыхивает исключительно «со слов», подкрепляясь долгими гипнотическими взглядами. В возможность этого чувства здесь слабо верится.
Наталья Ткаченко в первом действии эмоционально «оберегает» свою Марью Кирилловну (пара троекратных поцелуев с батюшкой да смиренное удаление по своим скромным делам), для того чтобы показать раненую птицу во втором. Клетка отцовского гнета материализуется в железную. Душу еще крепче сковывают обручи неистовой горечи.
Но не в страданиях раскрылась Маша – в своей неотступности вынужденной клятве, в мольбе не творить зла во имя ее. Именно этот призыв делает безоружным, бессильным Дубровского. Девушка единственная, кто осмеливается ставить ультиматум Троекурову. А ведь она в равном со всеми положении. Рабы рабу встречают, одевают в венчальный саван, оплакивают… Кукла переходит из одних рук в другие.
Один против всех Не совсем герой, совсем не победитель, далеко не счастливый влюбленный. Кто же этот Дубровский? Постановщик не спешит раскрывать тайну. Время придет, все встанет на свои места.
Алексей Доронин упорно развивает не столько характеры, сколько аллегории и метафоры. Один из образов, который вырастает до невероятных размеров, – крест. Насколько он не нов в искусстве, настолько всегда иллюстративен. Крест в руках Троекурова – как маленький сияющий шанс на очищение, прощение, пробуждение совести, когда еще не все потеряно. Решительный отказ от него – абсолютное отречение от раскаяния. Крест в руках Владимира – клятва не забыть и отомстить, остаться верным себе. На остальных же креста нет…
В конце спектакля крест поставлен. Дубровский является мучеником, жертвенником, едва ли не Иисусом Христом, за которым идут униженные и завороженные. В их числе, словно воскресший, Дубровский-отец и еще будто не материализованный юный дух будущих поколений – ребенок. Каким будет крест человека, решает судьба, как «нести» его – сами люди. Выбор каждого – смириться или бороться: с троекуровщиной, несправедливостью, упадничеством, разочарованностью…
Если действо началось с удара хлыста, возможно ли, что в конце навеки разожмется крепкая рука, сжимающая его рукоятку… Павший тиран не означает гибели всей империи зла. Но хорошо, когда есть кому искренне петь славу.
Хотя Дубровский в спектакле не исчезает бесследно, как у Пушкина, и у Троекурова «конец» иной, финальную и единственную светлую сцену в постановке в общем антураже решительно оптимистической тоже назвать нельзя. Не хватает единого глотка воздуха, чтобы прогнать из головы многовековой дурман. И даже как-то радует неоконченность романа Пушкина, рождающая возможности для развития событий.
За неоднозначность надежды благодарность, как ни странно, Троекурову. Точнее, Павлу Легкобиту. Актер даже самые трагичные сцены словно наполняет потаенным смыслом. Глядя на зверства и жестокость, думаешь не о низости человеческой природы, а о святой необходимости разжечь и превознести в себе совесть.
